![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Feb. 3rd, 2008
Невротическая религиозность-9
Feb. 3rd, 2008 04:01 pmНе ждали? Дукмали, я с головой ушла в эпоху Хэйан? Не дождетесь :).
Про Хэйан мы еще успеем - а вот про НР хотелось бы закончить до Пепельной Среды. Тема сегодняшнего прогона - невротическое смирение.
Смирение в христианстве - одна из самых сложных и тонких, если можно так выразиться, добродетелей. Оно - как древняя краска, которой были выведены два таинственных символа на стене катакомбы бронзового века: стоило мне открыть эти знаки, отвалив пласт глины - как свет и воздух погубили рисунок, оставив только его бледно-серую тень. Смирение не выносит света публичности, пристального взгляда - поэтому, стоит лишь задаться вопросом - "а смирен ли я"? - как благородно-синий цвет под лучами самолюбования выгорит до бледно-серого. Только совершенное смирение Иисуса могло констатировать себя и не угаснуть.
Однако есть еще и такой феномен, как невротическое смирение. В отличие от подлинного смирения, оно прекрасно живет на свету и может выдержать анализ, которым мы сейчас и займемся.
Карен Хорни характеризует смиренного невротика так: "Ему Нельзя считать себя выше других или проявлять подобные чувства в своем поведении. Напротив, он склонен подчиняться другим, зависеть от них и ублажать их. Для него наиболее характерно отношение к беспомощности и страданию, диаметрально противоположное отношению захватнического типа. Он весьма далек от ненависти к ним, он взращивает их и невольно раздувает; и, соответственно, если в отношении других к нему есть что-то, напоминающее восхищение им или признание, то это ставит его выше других и заставляет чувствовать себя неловко. Чего он жаждет, так это помощи, защиты, поглощающей любви".
Излишне говорить, что человек, отягощенный подобным комплексом, очень легко "находит себя" в Церкви принимая своих тараканов за подлинное смирение. В самом деле, церковь - одно из последних мест, откуда человека попрут за то, что он склонен со всеми соглашаться и всё терпеть. Проблема в том, что эта собачья поза покорности похожа на реальное смирение, "як свиня на коня" - и ноги вроде бы четыре, и шерсть, и хвост - а вот что-то, мягко говоря, не то...
Гланое отличие в том, что невротическое смирение, как и прочие невротические "добродетели", эгоцентрично с своей сути. Оно замешано на желании укрыться от базальной тревоги, "слившись с фоном". Стратегию "смирения" выбирают люди, чье детство прошло в тени блестящего родителя идли старшего брата (сестры) либо те, кто в результате следования другой невротической стратегии потерпел жизненный крах и теперь им не хватает пороха встать на ноги.
Подлинное смиирение присуще людям, у которых все в порядке с внутренним центром. Собственное "я" их не интересует так же, как человека в норме не интересует, например, собственное пищеварение. Взгляд подлинно смиренного человека обращен наружу - ему неинтересно свое "я", оно у него просто _есть_. Взгляд невротика, чьё "я" очень аморфно и нестойко, сосредоточен на этом "я" и постоянно высматривает его в переплетениях социальных и личных отношений. Если постоянно не концентрировать его на его "я" - оно растворяется, исчезает.
Если бы невротическое смирение плохо действовало только на развитие настоящего смирения - это было бы еще туда-сюда. Но невротическое смирение (в отличие от настоящего) ставит подножку ВСЕМ добродетелям. Если, например, невротический смиренник находит утешение для себя в молитве - он начинает бояться впадения в зависимость, а то и хуже - в прелесть. Если он занимается делами милосердия - у него начинается паника на тему "не слишком ли я выставляюсь". То же, если нужно служить Богу своим талантом певца, рисовальщика или чтеца - невротический смиренник может довести себя до болезни, лишь бы не оказаться случайно на переднем плане.
Но больше всего невротическое смирение вредит мужеству. Там, где нужно бывает противустать, сказать "нет", невротический смиренник предпочтет плыть по течению. Собственно говоря, необходимость противустать кому-то, особенно по церковной линии - капитальная "проверка на вшивость". Смирение Жанны проявлялось на поле боя и в решительном противостоянии судьям, когда речь шла об истине.
Невротические смиренники - наиболее частые жертвы авторитарных "батюшек", больше того - они часто сами ищут таких, а когда авторитарный батюшка и кружок невротических смиренников образуют "среду", эта среда очень эффективно занимается травлей всех "несмиренных". Почему так происходит?
Потому что невротическое стремление к контролю у "смиренника" никуда не девается - оно только вытесняется глубоко в подсознание, так, что невротик не просто боится дать себе отчет в наличии этого стремления, но форсирует противоположные тенденции. В молитвенной жизни у меня это проявлялось в том, что я не решалась просить у Бога ничего - только, в подражание Фоме аквинскому, говорила: "тебя лишь, Господи". Сейчас, анализируя эту ситуацию, я понимаю, что подсознательно рассчитывала на получение у Бога всего, о чем не просила, в награду за такую скромность. Но когда я не получила ожидаемого и разочаровалась в этом - фрустрация была просто дикой. Я чувствовала себя так, словно меня обворовали, обокрали со всех сторон, и кто? - сам Бог! На те вещи, которых я хотела, но "скромно" не решалась просить о них, я смотрела на самом деле как на готовую собственность - и когда чуда не случилось, отнеслась к неисполнению своих НЕВЫСКАЗАННЫХ просьб с той же яростью, что и к нарушению базовых человеческих прав.
Невротические смиренники часто бичуют себя на исповедях за малейшие отклонения от колеи своих "НАДО", но в упор не видят, что их смирение - на деле все то же сремление к контролю, только вывернутое наизнанку. "Смиренник" надеется контролировать мир, присоединившись к "сильной личности" или "сильной группе", под которую он "ляжет". Через слияние с сильной личностью или группой смиреннику удается обойти и внутренние запреты на открытое самовозвеличивание. Тогда идеальное "я" сливается с идеальным "мы" - и вне ээтого "мы", строго говоря, не существует вообще.
Про Хэйан мы еще успеем - а вот про НР хотелось бы закончить до Пепельной Среды. Тема сегодняшнего прогона - невротическое смирение.
Смирение в христианстве - одна из самых сложных и тонких, если можно так выразиться, добродетелей. Оно - как древняя краска, которой были выведены два таинственных символа на стене катакомбы бронзового века: стоило мне открыть эти знаки, отвалив пласт глины - как свет и воздух погубили рисунок, оставив только его бледно-серую тень. Смирение не выносит света публичности, пристального взгляда - поэтому, стоит лишь задаться вопросом - "а смирен ли я"? - как благородно-синий цвет под лучами самолюбования выгорит до бледно-серого. Только совершенное смирение Иисуса могло констатировать себя и не угаснуть.
Однако есть еще и такой феномен, как невротическое смирение. В отличие от подлинного смирения, оно прекрасно живет на свету и может выдержать анализ, которым мы сейчас и займемся.
Карен Хорни характеризует смиренного невротика так: "Ему Нельзя считать себя выше других или проявлять подобные чувства в своем поведении. Напротив, он склонен подчиняться другим, зависеть от них и ублажать их. Для него наиболее характерно отношение к беспомощности и страданию, диаметрально противоположное отношению захватнического типа. Он весьма далек от ненависти к ним, он взращивает их и невольно раздувает; и, соответственно, если в отношении других к нему есть что-то, напоминающее восхищение им или признание, то это ставит его выше других и заставляет чувствовать себя неловко. Чего он жаждет, так это помощи, защиты, поглощающей любви".
Излишне говорить, что человек, отягощенный подобным комплексом, очень легко "находит себя" в Церкви принимая своих тараканов за подлинное смирение. В самом деле, церковь - одно из последних мест, откуда человека попрут за то, что он склонен со всеми соглашаться и всё терпеть. Проблема в том, что эта собачья поза покорности похожа на реальное смирение, "як свиня на коня" - и ноги вроде бы четыре, и шерсть, и хвост - а вот что-то, мягко говоря, не то...
Гланое отличие в том, что невротическое смирение, как и прочие невротические "добродетели", эгоцентрично с своей сути. Оно замешано на желании укрыться от базальной тревоги, "слившись с фоном". Стратегию "смирения" выбирают люди, чье детство прошло в тени блестящего родителя идли старшего брата (сестры) либо те, кто в результате следования другой невротической стратегии потерпел жизненный крах и теперь им не хватает пороха встать на ноги.
Подлинное смиирение присуще людям, у которых все в порядке с внутренним центром. Собственное "я" их не интересует так же, как человека в норме не интересует, например, собственное пищеварение. Взгляд подлинно смиренного человека обращен наружу - ему неинтересно свое "я", оно у него просто _есть_. Взгляд невротика, чьё "я" очень аморфно и нестойко, сосредоточен на этом "я" и постоянно высматривает его в переплетениях социальных и личных отношений. Если постоянно не концентрировать его на его "я" - оно растворяется, исчезает.
Если бы невротическое смирение плохо действовало только на развитие настоящего смирения - это было бы еще туда-сюда. Но невротическое смирение (в отличие от настоящего) ставит подножку ВСЕМ добродетелям. Если, например, невротический смиренник находит утешение для себя в молитве - он начинает бояться впадения в зависимость, а то и хуже - в прелесть. Если он занимается делами милосердия - у него начинается паника на тему "не слишком ли я выставляюсь". То же, если нужно служить Богу своим талантом певца, рисовальщика или чтеца - невротический смиренник может довести себя до болезни, лишь бы не оказаться случайно на переднем плане.
Но больше всего невротическое смирение вредит мужеству. Там, где нужно бывает противустать, сказать "нет", невротический смиренник предпочтет плыть по течению. Собственно говоря, необходимость противустать кому-то, особенно по церковной линии - капитальная "проверка на вшивость". Смирение Жанны проявлялось на поле боя и в решительном противостоянии судьям, когда речь шла об истине.
Невротические смиренники - наиболее частые жертвы авторитарных "батюшек", больше того - они часто сами ищут таких, а когда авторитарный батюшка и кружок невротических смиренников образуют "среду", эта среда очень эффективно занимается травлей всех "несмиренных". Почему так происходит?
Потому что невротическое стремление к контролю у "смиренника" никуда не девается - оно только вытесняется глубоко в подсознание, так, что невротик не просто боится дать себе отчет в наличии этого стремления, но форсирует противоположные тенденции. В молитвенной жизни у меня это проявлялось в том, что я не решалась просить у Бога ничего - только, в подражание Фоме аквинскому, говорила: "тебя лишь, Господи". Сейчас, анализируя эту ситуацию, я понимаю, что подсознательно рассчитывала на получение у Бога всего, о чем не просила, в награду за такую скромность. Но когда я не получила ожидаемого и разочаровалась в этом - фрустрация была просто дикой. Я чувствовала себя так, словно меня обворовали, обокрали со всех сторон, и кто? - сам Бог! На те вещи, которых я хотела, но "скромно" не решалась просить о них, я смотрела на самом деле как на готовую собственность - и когда чуда не случилось, отнеслась к неисполнению своих НЕВЫСКАЗАННЫХ просьб с той же яростью, что и к нарушению базовых человеческих прав.
Невротические смиренники часто бичуют себя на исповедях за малейшие отклонения от колеи своих "НАДО", но в упор не видят, что их смирение - на деле все то же сремление к контролю, только вывернутое наизнанку. "Смиренник" надеется контролировать мир, присоединившись к "сильной личности" или "сильной группе", под которую он "ляжет". Через слияние с сильной личностью или группой смиреннику удается обойти и внутренние запреты на открытое самовозвеличивание. Тогда идеальное "я" сливается с идеальным "мы" - и вне ээтого "мы", строго говоря, не существует вообще.
Прекрасный дилетант-3
Feb. 3rd, 2008 07:58 pmПочему был так необходим этот длинный прогон о японской письменности? Потому что без него невозможно объяснить такой феномен как _двойственность_ культуры Хэйан, а без этой двойственности нельзя ни бэ, ни мэ сказать о личностности.
По сути дела, в эпоху Хэйан существовало поначалу две культуры - женская и мужская. Мужская была китайской. Право занимать государственные должности имели только мужчины - и это право было сопряжено с обязанностями знать китайский язык и писать по-китайски. Как было сказано ниже, только китайские знаки кандзи(ханьцзы) считались "настоящей" азбукой, пригодной для записи "настоящей" литературы.
В 712 году по приказу императрицы Гэммэй ученый О-но Ясумаро составляет свод преданий о происхождении императорского дома - "Записки о древних делах", или "Кодзики". Как и положено "настоящей" литературе, книга эта написана на китайском языке.
НО.
Многочисленные песни, вошедшие в книгу, записаны по-японски, при помощи манъёганы. Почему же в "настоящую" книгу включены обширные фрагменты на родном языке, творчество на котором в описываемый исторический период считается "баловством"?
Вот тут мы и втыкаемся в проблему той самой двойственности. Как я уже писала раньше, японцы - варвары, и к моменту написания "Кодзики" варварство из них далеко не выветрилось. Неотъемлемым элементом этого самого варварства является вера в магическую силу слова, чему мы опять-таки легко находим параллели в европейской варварской культуре - роль филидов и скальдов в ирландской и скандинавской традиции очень велика. И это вера именно в силу РОДНОГО слова. Есть такое понятие как "котодама" - "душа слова" или "сила слова". Речь не идет о ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ценности того или иного стихотворения - "котодама" не эстетическое, а магическое понятие.
Так вот, "котодама" в китайском стихе отсутствует. Японские книжники, серьезно сочиняющие китайские стихи, это признают - и наравне с китайскими обязательно сочиняют и японские стихи, а точнее, песни, "вака". Вака считаются _принципиально непереводимыми_ на китайский - именно поэтому в текст "Кодзики" они входят на японском.
Именно вера в магическую силу вака, а не какой-то там особенный эстетизм или утонченность, обусловливает создание при императорском дворе "палаты стихов и песен" и регулярное составление официальных поэтических антологий, первой из которых была "Манъёсю" (Собрание десяти тысяч листьев). Как "Кодзики" были серьезной декларацией легитимности и превосходства императорского дома, так "Манъёсю" была свидетельством торжества императорского дома над всеми провинциями Японии. Собрать стихи и песни со всей Японии под одной обложкой означало овладеть "котодама" лучших поэтов всей страны, именитых и безымянных.
Вака - танка и тёка, длинные песни, - не допускают применения китайской лексики канго (этот фактор надолго затормозил развитие жанра в 13 веке - и тормозил вплоть до 17-го). Но мышление большинства знатных мужчин, занимающих государственные должности, безнадежно "испорчено" китаизмами :) - поэтому роль женщин в составлении вака в эпоху Хэйан растет век от века. Образуется двойственное восприятие японского языка и японского искусства: с одной стороны, оно относится к сфере "низкого": баловства, достойного только женщин и простонародья; с другой - отчасти принадлежит сфере "высокого", сакрального. Синтоистские божества и храмы не признают ничего китайского - привнесенное "извне" на священную землю Ямато оскверняет.
Но в начала эпохи Хэйан вера в практическую магию "котодама" начинает не то чтобы угасать, а этак... формализоваться. В том, что правильно сложенная и к месту произнесенная вака может отвратить стихийное бедствие или усмирить коня, вроде бы никто не сомневается - но интерес к вака как к широкому пласту народного творчества уже исчезает. Если в "Манъёсю" песни скомпонованы по территориальному признаку - песни северных, западных, восточных и южных провинций - то в следующей антологии, "Кокинсю", принцип компоновки уже другой - стихи подобраны по темам: "Песни радости", "песни скорби", "песни любви", "дорожные песни" и т. д. Исчезают жанры тёка (нагаута) и сэдока - длинная песнь и шестистрочник. Танка, единственный выживший жанр, делается частью куртуазной придворной игры - но при этом мужчина, если он хоть на что-то претендует в смысле карьеры, должен уметь и ценить прежде всего китайское стихотворчество. Живой, свежий язык образов в "Манъёсю" для поэтов 10-11 веков уже готовый стереотип. Те или иные слова связываются с теми или иными чувствами уже не произвольно, как ками на кокоро положат, а в соответствии с определенным каноном: кукушка, упомянутая в текксте, вызывает одни _обязательные_ ассоциации, соловей (который на самом деле не соловей, а камышовка) - другие. Чтобы долго не рассказывать о макура-котоба и какэкотоба, отсылаю вас к очерку большого знатока японской поэзии А. Долина:
"Китайская" культура Японии в эпоху Нара-Хэйан, мужская культура, была несравненно более обширна, чем "женская" - но от нее нам мало что осталось, потому что она носила откровенно подражательный характер. Так, государственным сановникам вменялось в ОБЯЗАННОСТЬ вести дневник - и все эти дневники были похожи один на другой. А теперь мы сосредоточим наш взгляд на одном из бесчисленных мужчин, пишущих по-китайски, неудачливом чиновнике конца 9 - начала 10 века по имени Ки-но Цураюки.
Говоря языком сего дня, мужик этот был лузер. Род Ки, к которому он принадлежал, оттеснял от двора род Фудзивара. Цураюки получил от императора задание составить официальную антологию вака, и отнесся к делу со всей ответственностью, посвятив ему не один год (благодаря чему мы имеем великолепное собрание "Кокинвакасю"), но в официальной табели о рангах не продвинулся и чинов не приобрел - на фоне бластящего книжника Сугавара-но Митидзанэ он в то время выглядел бледно. Его вака были очень хороши, их оценили потомки - но в глазах современников ученый муж должен был больше внимания уделять китайским стихам (канси). Увлечение японской поэзией делало Цураюки "белой вороной" - а уж то, что он написал свое предисловие к "Кокинвакасю" хираганой, было и вовсе манифестом. В конце концов Цураюки отправили губернаторствовать в Тоса (что было по сути дела почетной формой ссылки). Не надо делать вывод, что он пострадал из-за японской поэзии - всему виной придворные интриги, но факт остается фактом: "почвенник" Ки-но Цураюки не удостоился причисления к лику богов, в отличие от Митидзанэ.
В качестве губернатора Цураюки обязан был вести китайский дневник. Ничего личного в этом дневнике не было - официальный документ от первой странички до последней. Но душа просит, а поэт есть поэт. И вот параллельно с официальным китайским дневником Ки-но Цураюки начинает вести неофициальный, японский, в котором высказывает всю свою японскую душу, стиснутую требованиями китайского чиновного церемониала.
Конечно, и мысли о том, чтобы солидный государственный чиновник (пусть и неудачник) вел дневник, в котором откровенно рассказывал о своих чувствах и мыслях, никто допустить не мог. В первую очередь допустить ее не мог сам Цураюки. Поэтому дневник он вел от имени женщины. И писал при этом хираганой - верней, смешанным письмом, при котором смысловые корни передаются иероглифами, а морфемы - каной.
Языковед Кадзуаки Судо считает, что таким образом Цураюки намеревался "реабилитировать" хирагану, показать, что она пригодна не только для временных записей всякой чепухи, но и для передачи тех тонких чувств и настроений, которые японец не может уложить в китайские строчки. Если Цураюки и в самом деле преследовал такую цель - ему это удалось. "Записки из Тоса" произвели в светефураж фужер фурор и бабы наперебой кинулись писать собственные дневники.
Блин, мы так и не добрались до проблемы авторства и личностности, "караул устал", но я предлагаю подумать вот над чем на досуге: почему свои личностные переживания экс-губернатор Тоса не мог раскрытьь иначе как в маске женщины?
По сути дела, в эпоху Хэйан существовало поначалу две культуры - женская и мужская. Мужская была китайской. Право занимать государственные должности имели только мужчины - и это право было сопряжено с обязанностями знать китайский язык и писать по-китайски. Как было сказано ниже, только китайские знаки кандзи(ханьцзы) считались "настоящей" азбукой, пригодной для записи "настоящей" литературы.
В 712 году по приказу императрицы Гэммэй ученый О-но Ясумаро составляет свод преданий о происхождении императорского дома - "Записки о древних делах", или "Кодзики". Как и положено "настоящей" литературе, книга эта написана на китайском языке.
НО.
Многочисленные песни, вошедшие в книгу, записаны по-японски, при помощи манъёганы. Почему же в "настоящую" книгу включены обширные фрагменты на родном языке, творчество на котором в описываемый исторический период считается "баловством"?
Вот тут мы и втыкаемся в проблему той самой двойственности. Как я уже писала раньше, японцы - варвары, и к моменту написания "Кодзики" варварство из них далеко не выветрилось. Неотъемлемым элементом этого самого варварства является вера в магическую силу слова, чему мы опять-таки легко находим параллели в европейской варварской культуре - роль филидов и скальдов в ирландской и скандинавской традиции очень велика. И это вера именно в силу РОДНОГО слова. Есть такое понятие как "котодама" - "душа слова" или "сила слова". Речь не идет о ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ценности того или иного стихотворения - "котодама" не эстетическое, а магическое понятие.
Так вот, "котодама" в китайском стихе отсутствует. Японские книжники, серьезно сочиняющие китайские стихи, это признают - и наравне с китайскими обязательно сочиняют и японские стихи, а точнее, песни, "вака". Вака считаются _принципиально непереводимыми_ на китайский - именно поэтому в текст "Кодзики" они входят на японском.
Именно вера в магическую силу вака, а не какой-то там особенный эстетизм или утонченность, обусловливает создание при императорском дворе "палаты стихов и песен" и регулярное составление официальных поэтических антологий, первой из которых была "Манъёсю" (Собрание десяти тысяч листьев). Как "Кодзики" были серьезной декларацией легитимности и превосходства императорского дома, так "Манъёсю" была свидетельством торжества императорского дома над всеми провинциями Японии. Собрать стихи и песни со всей Японии под одной обложкой означало овладеть "котодама" лучших поэтов всей страны, именитых и безымянных.
Вака - танка и тёка, длинные песни, - не допускают применения китайской лексики канго (этот фактор надолго затормозил развитие жанра в 13 веке - и тормозил вплоть до 17-го). Но мышление большинства знатных мужчин, занимающих государственные должности, безнадежно "испорчено" китаизмами :) - поэтому роль женщин в составлении вака в эпоху Хэйан растет век от века. Образуется двойственное восприятие японского языка и японского искусства: с одной стороны, оно относится к сфере "низкого": баловства, достойного только женщин и простонародья; с другой - отчасти принадлежит сфере "высокого", сакрального. Синтоистские божества и храмы не признают ничего китайского - привнесенное "извне" на священную землю Ямато оскверняет.
Но в начала эпохи Хэйан вера в практическую магию "котодама" начинает не то чтобы угасать, а этак... формализоваться. В том, что правильно сложенная и к месту произнесенная вака может отвратить стихийное бедствие или усмирить коня, вроде бы никто не сомневается - но интерес к вака как к широкому пласту народного творчества уже исчезает. Если в "Манъёсю" песни скомпонованы по территориальному признаку - песни северных, западных, восточных и южных провинций - то в следующей антологии, "Кокинсю", принцип компоновки уже другой - стихи подобраны по темам: "Песни радости", "песни скорби", "песни любви", "дорожные песни" и т. д. Исчезают жанры тёка (нагаута) и сэдока - длинная песнь и шестистрочник. Танка, единственный выживший жанр, делается частью куртуазной придворной игры - но при этом мужчина, если он хоть на что-то претендует в смысле карьеры, должен уметь и ценить прежде всего китайское стихотворчество. Живой, свежий язык образов в "Манъёсю" для поэтов 10-11 веков уже готовый стереотип. Те или иные слова связываются с теми или иными чувствами уже не произвольно, как ками на кокоро положат, а в соответствии с определенным каноном: кукушка, упомянутая в текксте, вызывает одни _обязательные_ ассоциации, соловей (который на самом деле не соловей, а камышовка) - другие. Чтобы долго не рассказывать о макура-котоба и какэкотоба, отсылаю вас к очерку большого знатока японской поэзии А. Долина:
"Китайская" культура Японии в эпоху Нара-Хэйан, мужская культура, была несравненно более обширна, чем "женская" - но от нее нам мало что осталось, потому что она носила откровенно подражательный характер. Так, государственным сановникам вменялось в ОБЯЗАННОСТЬ вести дневник - и все эти дневники были похожи один на другой. А теперь мы сосредоточим наш взгляд на одном из бесчисленных мужчин, пишущих по-китайски, неудачливом чиновнике конца 9 - начала 10 века по имени Ки-но Цураюки.
Говоря языком сего дня, мужик этот был лузер. Род Ки, к которому он принадлежал, оттеснял от двора род Фудзивара. Цураюки получил от императора задание составить официальную антологию вака, и отнесся к делу со всей ответственностью, посвятив ему не один год (благодаря чему мы имеем великолепное собрание "Кокинвакасю"), но в официальной табели о рангах не продвинулся и чинов не приобрел - на фоне бластящего книжника Сугавара-но Митидзанэ он в то время выглядел бледно. Его вака были очень хороши, их оценили потомки - но в глазах современников ученый муж должен был больше внимания уделять китайским стихам (канси). Увлечение японской поэзией делало Цураюки "белой вороной" - а уж то, что он написал свое предисловие к "Кокинвакасю" хираганой, было и вовсе манифестом. В конце концов Цураюки отправили губернаторствовать в Тоса (что было по сути дела почетной формой ссылки). Не надо делать вывод, что он пострадал из-за японской поэзии - всему виной придворные интриги, но факт остается фактом: "почвенник" Ки-но Цураюки не удостоился причисления к лику богов, в отличие от Митидзанэ.
В качестве губернатора Цураюки обязан был вести китайский дневник. Ничего личного в этом дневнике не было - официальный документ от первой странички до последней. Но душа просит, а поэт есть поэт. И вот параллельно с официальным китайским дневником Ки-но Цураюки начинает вести неофициальный, японский, в котором высказывает всю свою японскую душу, стиснутую требованиями китайского чиновного церемониала.
Конечно, и мысли о том, чтобы солидный государственный чиновник (пусть и неудачник) вел дневник, в котором откровенно рассказывал о своих чувствах и мыслях, никто допустить не мог. В первую очередь допустить ее не мог сам Цураюки. Поэтому дневник он вел от имени женщины. И писал при этом хираганой - верней, смешанным письмом, при котором смысловые корни передаются иероглифами, а морфемы - каной.
Языковед Кадзуаки Судо считает, что таким образом Цураюки намеревался "реабилитировать" хирагану, показать, что она пригодна не только для временных записей всякой чепухи, но и для передачи тех тонких чувств и настроений, которые японец не может уложить в китайские строчки. Если Цураюки и в самом деле преследовал такую цель - ему это удалось. "Записки из Тоса" произвели в свете
Блин, мы так и не добрались до проблемы авторства и личностности, "караул устал", но я предлагаю подумать вот над чем на досуге: почему свои личностные переживания экс-губернатор Тоса не мог раскрытьь иначе как в маске женщины?