![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Nov. 12th, 2010
Опять немножко ворчания в адрес Марковой
Nov. 12th, 2010 02:41 pmНа этот раз по знаменитому хокку Кобаяси
かたつぶりそろそろ登れ富士の山
Катацубури
Соро-соро ноборэ
Фудзи-но яма.
Прелесть этого хокку - в векторе движения от маленького к большому, от профанного к сакральному. Фокус внимания читателя сначала весь сосредоточивается на улитке - катацубури - существе хрупком и ничтожном. Потом идет то, что в поэзии хокку называется "режущее слово" - оборот, который становится динамическим центром стиха: соро-соро ноборэ, тихо-тихо взбирайся, и наконец последняя строчка взрывается внезапно и резко раскрывающимся пространством - громадой Фудзи-но яма, отягощенной вдобавок целой грудой сакральных смыслов. Сопоставление чего-то столь ничтожного и столь великого, профанного и сакрального, несет заряд иронии, вообще характерной для поэзии Кобаяси. И в свете этой иронии уже вся картина целиком обретает новый смысл: улитка, сама того не зная, уже принадлежит сакральному пространству Фудзи. Но она блаженна не столько в силу того, что принадлежит к этому пространству, сколько в силу своего прекрасного неведения, в котором она "соро-соро" продвигается вперед, понятия не имея, что совершает священное паломничество. Вот, говорит Исса, истинное блаженство, которое уже принадлежит смешным, ничтожным, смиренным и малым. Мы блаженны, когда принадлежим чему-то большему, сами того не ведая.
Есть в этом что-то специфически японское? Я думаю, нет. Нам почти всем знакомо переживание Кобаяси - то блаженство, о котором он пишет. При том, что мы не японцы и не буддисты.
Передает ли перевод Марковой это, именно это поэтическое впечатление? Нет. Из самого бытования ее перевода в пространстве русской словесности видно, что поэтическое впечатление создано совсем другое: во-первых, эта улитка стала для нас символом трудолюбия японцев, во-вторых, символом японского перфекционизма, который стремится не куда-нибудь, а "вверх, до самых высот" (замечу, что этих "высот" у Кобаяси нет, с него довольно и того, что улитка ползет).
かたつぶりそろそろ登れ富士の山
Катацубури
Соро-соро ноборэ
Фудзи-но яма.
Прелесть этого хокку - в векторе движения от маленького к большому, от профанного к сакральному. Фокус внимания читателя сначала весь сосредоточивается на улитке - катацубури - существе хрупком и ничтожном. Потом идет то, что в поэзии хокку называется "режущее слово" - оборот, который становится динамическим центром стиха: соро-соро ноборэ, тихо-тихо взбирайся, и наконец последняя строчка взрывается внезапно и резко раскрывающимся пространством - громадой Фудзи-но яма, отягощенной вдобавок целой грудой сакральных смыслов. Сопоставление чего-то столь ничтожного и столь великого, профанного и сакрального, несет заряд иронии, вообще характерной для поэзии Кобаяси. И в свете этой иронии уже вся картина целиком обретает новый смысл: улитка, сама того не зная, уже принадлежит сакральному пространству Фудзи. Но она блаженна не столько в силу того, что принадлежит к этому пространству, сколько в силу своего прекрасного неведения, в котором она "соро-соро" продвигается вперед, понятия не имея, что совершает священное паломничество. Вот, говорит Исса, истинное блаженство, которое уже принадлежит смешным, ничтожным, смиренным и малым. Мы блаженны, когда принадлежим чему-то большему, сами того не ведая.
Есть в этом что-то специфически японское? Я думаю, нет. Нам почти всем знакомо переживание Кобаяси - то блаженство, о котором он пишет. При том, что мы не японцы и не буддисты.
Передает ли перевод Марковой это, именно это поэтическое впечатление? Нет. Из самого бытования ее перевода в пространстве русской словесности видно, что поэтическое впечатление создано совсем другое: во-первых, эта улитка стала для нас символом трудолюбия японцев, во-вторых, символом японского перфекционизма, который стремится не куда-нибудь, а "вверх, до самых высот" (замечу, что этих "высот" у Кобаяси нет, с него довольно и того, что улитка ползет).