Не думала, что кто-то затмит Цао Цао до появления Чжугэ Ляна

Но это случилось!

Совершенно замечательный маленький Сунь Цюань меня убил наповал!



(чтоб были понятнее странные надписи в кадре, сходите по этой ссылке: http://lady-wu.livejournal.com/1553.html)

Но какой чудесный маленький актер, сколько харизмы и обаяния! Вся седьмая серия держится на нем одном. Что за хорошулька!



К сожалению, пока не могу найти изображений получше.

Люди добрые, может, посоветуете что умное?

Есть, значит, одно фэндомное бардо, которое до поры до времени меня не интересовало, потому что где-то там у себя писало плохие песенки, что в принципе не подсудно. Но с некоторых пор оно начало все чаще мелькать - то одного моего друга заденет, то другого...

И вот наконец оно настучало в администрацию дайриков на одного из моих френдов, высказывающего невосторженный образ мысли, и френда забанили.

Хочется обсудить стратегию борьбы. Так чтобы бардУ жизнь медом не показалась - но и чтоб до троллинга не падать.

Я вот одного не понимаю

Почему премию "Нацбест" озвучивает переводчик, которому по основной специальности, по переводу, надо бы выдать премию нацworst?

То есть, не то, чтобы я много дала за мнение Топорова о себе и своих коллегах по цеху фантастов. Как и он вряд ли много даст за мое мнение о нем как о переводчике (а я считаю, что в этом смысле его "потолок" - переводы Дика Френсиса и Ле Карре, о которых само он стыдливо говорит вскользь - типа, это чисто для денег, ну так что же? Это единственные книги, которые он не испортил). Но какого хрена он судит "Нацбест" с таким видом, словно в литературе что-то понимает? По его статье судя, он должен быть ресторанным критиком:

Возьмем предприятия общественного питания. Подразделяются они на рестораны (разных «звезд» или категорий и, по нынешним временам, с разной национальной кухней), кафе, столовые, закусочные и буфеты, - то есть у них имеется своя иерархия. Ресторан по определению лучше столовой (в случае с кафе возможны варианты), но и один ресторан в принципе лучше другого; проводятся конкурсы, существует ресторанная критика, и т.д. Наконец, у них у всех сопоставимая ценовая (и наценочная) политика. Не одинаковая, упаси, боже, а именно сопоставимая.

Однако существуют и шашлычные, сосисочные, пельменные, блинные, пирожковые, котлетные и т.д. – и вот у них уже имеется иерархия исключительно внутривидовая. И соперничество тоже только внутривидовое. Лучшей в нашем городе долгими десятилетиями были сосисочная №2 (у Московского вокзала), чебуречная на Майорова, пирожковая на Садовой у площади Мира, и т.д. Но никому бы не пришло в голову устраивать спортивный «заплыв» между рюмочной и котлетной; только между двумя разными рюмочными и отдельно между двумя разными котлетными. Хотя порой водка была лучше как раз в котлетной, а котлеты вкуснее, наоборот, в рюмочной.

Жанровая литература - это подразделение на котлетные и пельменные, на пирожковые и на суши-бары, на «макдональдсы» и «блиндональдсы». Никакое межвидовое соревнование здесь невозможно в принципе: одному нравится арбуз, другому – свиной хрящик. Соответственно, и фантасты (я бы сравнил их с изготовителями «боевой шаурмы» из известной миниатюры) должны соревноваться, да и соревнуются, исключительно между собой. Если тот же Олег Дивов у вас живой классик, значит, в шаурме у него меньше кошатины, за палаткой стоит биотуалет – и не только для красоты, но и для запаху, - да и сам он проверился на гепатит и свиной грипп уже в новом тысячелетии, а то и уже решив проблему 2008 года.

Что же этот таварисч предлагает в качестве "высокой кухни"?

Павел Пепперштейн, о котором мы тут уже однажды писали, один из самых оригинальных прозаиков наших дней. Сказать ему по большому счету, похоже, нечего – и это, пожалуй, его единственный недостаток, да и то относительный. Потому что сказать ему нечего не как Васе Пупкину, а, допустим, как Джону Фаулзу.

Выдвинутый на соискание «Нацбеста» роман «Пражская ночь» невелик по объему и более чем изыскан. Молодой москвич приезжает по делу в Прагу. Даже по двум делам: на конгресс политологов и культурологов (это его официальная профессия) и по душу одного пахана 1990-х, потому что по другой и куда более прибыльной профессии он наемный убийца высшей категории. Но и это еще не всё. Молодой человек – поэт, - и каждый раз, спуская курок (а стреляет он без промаха), он сочиняет лирическую миниатюру рифмованным или свободным стихом.

Бляяяяя, извините мой французский.
Я Топорову даже возражать ничего не буду. Зачем? Ему Честертон возразил, еще когда папа Топорова был спермой его дедушки:

Если издателям и авторам “Дика Мертвой Головы” вдруг пришло бы в голову нагрянуть к нам в библиотеки и читальные залы, конфисковать книги, которые мы пишем и читаем, и прочесть нам лекцию о том, как надо жить, что читать и писать, нам бы это вряд ли понравилось. А между тем у них к тому гораздо больше оснований, чем у нас, ибо они при всем своем идиотизме нормальны, а мы, привыкшие кичиться своим высоким интеллектом, безумны. В наше время именно “высокая” литература, а никак не развлекательная откровенно преступна и нагло развязна. В самом деле, на наших солидных письменных столах лежат солидные издания, проповедующие распутство и пессимизм, от которых содрогнулся бы всякий неискушенный читатель. Если бы неразборчивый торговец осмелился выложить на свой грязный лоток книги, воспевающие полигамию и самоубийство, его ничего не стоило бы привлечь к судебной ответственности. Мы же открыто упиваемся такими книгами. С невиданным доселе лицемерием мы честим уличных мальчишек за безнравственность, а сами в важной беседе (с каким-нибудь сомнительным немецким профессором) ставим под сомнение само понятие нравственности. Мы поносим дешевое чтиво за то, что оно взывает к преступным инстинктам, а сами выдвигаем концепции инстинктивной преступности. Мы обвиняем (и совершенно напрасно) развлекательную литературу в нечистоплотности и беспринципности, а сами штудируем философов, возводящих беспринципность в жизненный принцип. Мы сетуем на то, что комиксы учат молодежь хладнокровно убивать, а сами прекраснодушно рассуждаем о бессмысленности бытия.

Главная угроза обществу кроется не в читателях комиксов, а в нас. Больны мы, а не они. Преступный класс мы, а не они. Мы — патологическое исключение. Большая же часть человечества остается верна своим неприхотливым потрепанным книжкам, своим затасканным героям. У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих. В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура. Знаток модной литературы слишком легко и виртуозно жонглирует этими этическими принципами, чтобы по-настоящему проникнуть в их суть. Коварного и жестокого врага следует убивать — мораль, прямо скажем, не самая глубокая, но и эта мораль лучше прославления коварства и жестокости, к которому взывают Д'Аннунцио и его последователи. До тех пор пока разлагающее влияние светской культуры не коснется здоровой и грубой плоти “дешевого чтива”, его нравственные принципы не будут поколеблены. Грошовое чтиво всегда проникнуто жизненным оптимизмом. Бедняки, даже рабы, сгибающиеся под непосильным бременем жизни, бывали легкомысленными, сумасшедшими, жестокими, но никогда не теряли надежды. И в этом их преимущество перед нами. Их несуразная, с нашей точки зрения, литература всегда будет литературой “крови и грома”, столь же естественной, как гром небесный и человеческая кровь.

Вот так вот.
Так что отдай мне мою шаурму, мужик, и вали нахуй из нашего тихого садика. Не для тебя эта ягодка росла.