![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Apr. 23rd, 2005
(no subject)
Apr. 23rd, 2005 03:25 amИ все-таки, чем меня и многих других так выводят из себя бастардистская и сюрвивистская теории?
Надо подумать, но голова чего-то не работает.
________________
Апдейт. Подумала.
дело все-таки не в том, что эти теории сводят на нет святость Жанны ( а они ее таки да, сводят - прелесть это вам не шуточки). Ине в том, что они обе не держат воды - это не повод ждя эмоцинального протеста, а обе теории вызывают во мне в первую очередь эмоциональный протест.
Дело вот в чем (для меня. по крайней мере).
Сторонники этих теорий могут сколько угодно говорить о том, что они не умаляют подвига Жанны - это значит лишь то, что они понимают слово "подвиг" в позитивистском смысле, а никак не в смысле экзистенциальном. Подвиг Жанны для них состоит исключительно в военной победе над англичанами. Для нас - сторонников традиционной теории, верующих и неверующих, он заключается ИМЕННО в контрасте между тем местом, которое отводило Жанне общество того времени, и той мерой ответственности, которую девушка взвалила на себя сама. будучи в глазах общества никем, прийти и скадать: "Вот я, и я это сделаю" - все-таки совсем не то, что сделать то же смое, будучи кем-то. Генрих Пятый командовал войсками своего отца в Уэльсе, когда ему было 15 лет, терпел лишениянаравне с солдатами и проявил колоссальную для подростка силу воли и ума - но от принца таких вещей как бы ждешь. Сословное общество приговаривает мальчика из воинской касты к судьбе воина, и он покоряется ей, когда надевает латы. Жанна идет судьбе навстречу. Бастрадистская же теория, делая из нее принцессу, которая тайно обучается воинским искусствам и ждет своего часа, умаляет значимость вот этого гордого движения человека против судьбв и обстоятельств.
Кроме того, традиционная теория, какни крути, милее сердцу демократа. Она заставляет признаь в женщине из народа существо свободное и ответственное. Бастардистская же теория показывает нам аристократку, покорную судьбе и нас самих призывает смириться с судьбой, лопределяющей аристократам меч и славу, а простолюдинам - прялку и глухую безвестность.
Сюрвивистская же теория не просто умаляет, а прямо-таки перехеривает подвиг Жанны в тюрьме. Во что нам хочется верить, читая об этом ее борении? А в то, что человека, стоящего за правое дело, можно убить, но сломать нельзя. Что ради обличения неправедного суда и неправедных захватчиков такой человек пойдети на костер.
И когда судьба нас гнет, обстоятельства давят, а окружающие настойчиво убеждают в том, что "мир бардак, а люди бляди", очень полезно и вдохновляюще бывает подумать о человеке, которого не согнули обстоятельства, и не смогли ни запугаь, ни купить разные сволочи. Традиционная истоия говорит, что такой человек был. Что нам есть куда двигаться. Бастардистская и сюрвивистская теория учат так или иначе, что такого человека не было. бастардистская настаивает на том, что история этого человека - на 4/5 "пеар". Сюрвивистская - что человекаэтого в конце концов купили и вынудили торговать лицом.
Надо подумать, но голова чего-то не работает.
________________
Апдейт. Подумала.
дело все-таки не в том, что эти теории сводят на нет святость Жанны ( а они ее таки да, сводят - прелесть это вам не шуточки). Ине в том, что они обе не держат воды - это не повод ждя эмоцинального протеста, а обе теории вызывают во мне в первую очередь эмоциональный протест.
Дело вот в чем (для меня. по крайней мере).
Сторонники этих теорий могут сколько угодно говорить о том, что они не умаляют подвига Жанны - это значит лишь то, что они понимают слово "подвиг" в позитивистском смысле, а никак не в смысле экзистенциальном. Подвиг Жанны для них состоит исключительно в военной победе над англичанами. Для нас - сторонников традиционной теории, верующих и неверующих, он заключается ИМЕННО в контрасте между тем местом, которое отводило Жанне общество того времени, и той мерой ответственности, которую девушка взвалила на себя сама. будучи в глазах общества никем, прийти и скадать: "Вот я, и я это сделаю" - все-таки совсем не то, что сделать то же смое, будучи кем-то. Генрих Пятый командовал войсками своего отца в Уэльсе, когда ему было 15 лет, терпел лишениянаравне с солдатами и проявил колоссальную для подростка силу воли и ума - но от принца таких вещей как бы ждешь. Сословное общество приговаривает мальчика из воинской касты к судьбе воина, и он покоряется ей, когда надевает латы. Жанна идет судьбе навстречу. Бастрадистская же теория, делая из нее принцессу, которая тайно обучается воинским искусствам и ждет своего часа, умаляет значимость вот этого гордого движения человека против судьбв и обстоятельств.
Кроме того, традиционная теория, какни крути, милее сердцу демократа. Она заставляет признаь в женщине из народа существо свободное и ответственное. Бастардистская же теория показывает нам аристократку, покорную судьбе и нас самих призывает смириться с судьбой, лопределяющей аристократам меч и славу, а простолюдинам - прялку и глухую безвестность.
Сюрвивистская же теория не просто умаляет, а прямо-таки перехеривает подвиг Жанны в тюрьме. Во что нам хочется верить, читая об этом ее борении? А в то, что человека, стоящего за правое дело, можно убить, но сломать нельзя. Что ради обличения неправедного суда и неправедных захватчиков такой человек пойдети на костер.
И когда судьба нас гнет, обстоятельства давят, а окружающие настойчиво убеждают в том, что "мир бардак, а люди бляди", очень полезно и вдохновляюще бывает подумать о человеке, которого не согнули обстоятельства, и не смогли ни запугаь, ни купить разные сволочи. Традиционная истоия говорит, что такой человек был. Что нам есть куда двигаться. Бастардистская и сюрвивистская теория учат так или иначе, что такого человека не было. бастардистская настаивает на том, что история этого человека - на 4/5 "пеар". Сюрвивистская - что человекаэтого в конце концов купили и вынудили торговать лицом.
Папа Ратци МОЛОДЕЦ!!!
Apr. 23rd, 2005 07:13 amЧитаю его "Введение в христианство" - рыдаю. Пять лет придумывала велосипед...
________________________________________
Тем самым мы одновременно подошли к анализу текста, которым мы будем руководствоваться во всех наших рассуждениях, — текста «Апостольского Символа веры», который с самого начала был «введением в христианство» и обзором его основных положений. Текст этот начинается знаменательно: «Верую...» Не стоит сразу же подробно разъяснять смысл этого слова. Мы не станем также преждевременно задаваться вопросом, почему это главное слово — «Верую» — входит в состав чеканной формулы, которая извлечена из богослужебного контекста и в которой оно связано с содержанием другого рода. Оба контекста, а именно — форма богослужения и содержательные определения, придают смысл
этому короткому слову «верую». И наоборот, этим «верую» держится и формируется все последующее, и само богослужение. Тем не менее, мы должны временно оставить оба вопроса, чтобы поставить проблему радикальнее. Необходимо со всей принципиальностью выяснить, какую позицию вообще предполагает то обстоятельство, что христианская экзистенция изначально и преимущественно выражается глаголом «верую», а средоточие всего христианства определяется тем, что оно есть «вера». Без особых размышлений мы полагаем нередко, что «религия» и «вера» — почти одно и то же, и каждую религию справедливо называть «верованием». На самом же деле это правильно лишь до определенной степени. Нехристианские религии часто и именовали себя иначе, и полагали центр тяжести в другом. Так, Ветхий Завет в целом характеризовался не понятием «вера», а понятием «закон». Первичным для него является уклад жизни, в котором акт веры получает, разумеется, все большее значение. Римская религиозность опять-таки понимала religio преимущественно как практику соблюдения определенных ритуальных форм и обычаев. Для нее не было решающим связывать акт веры со сверхъестественным. Можно было остаться верным ей и при полном отсутствии такого акта. Так как по сути она является системой обрядов, соблюдение этих обрядов и есть, собственно, самое главное. Это можно проследить во всей истории религий. Однако этого указания достаточно, чтобы понять, насколько недостаточно выражается сущность христианства в самых словах символа веры. Оно показывает, что именно вера дает имя христианскому отношению к действительности. Поэтому наш вопрос становится еще более неотступным: что за позиция подразумевается словом «верую»? И еще: почему нашему личному Я столь трудно войти в это «Я верую»? Почему нам кажется почти невозможным отождествлять наше нынешнее Я — у каждого свое, обособленное от Я других людей и не могущее с ними разлучиться — с тем Я, которое предопределено и сформировано поколениями, с тем Я, которое звучит в «Я верую»?
(...)
Вера в том смысле, в каком утверждает ее Символ — это не некая ущербная форма знания, не некое мнение, которое можно было бы или нужно было бы еще преобразовывать в форму конструирующего знания. Вера есть существенно иная форма духовного отношения, особая и самостоятельная форма, которая не может быть ни сведена к упомянутому знанию, ни выведена из него. Вера относится не к сфере конструируемого и сконструированного, хотя и касается ее, а к сфере фундаментальных человеческих решений, от принятия которых нельзя уклониться и которые по сути своей могут совершаться только в одной форме. Эту-то форму и называем мы верой. Необходимо, я думаю, понять со всей ясностью, что каждый человек должен в той или иной форме занять определенную позицию в сфере фундаментальных решений, и никто не может сделать иначе, чем в форме некой веры. Существует круг вопросов, которые не допускают иного ответа, чем ответ веры, и ни один человек не может миновать эти вопросы. Каждый человек так или иначе должен «веровать».
(...)
После этого небольшого отступления вернемся назад и, подводя итоги, зададим еще раз вопрос: что, собственно, такое вера? Теперь мы можем ответить: это не сводимая к знанию и несоизмеримая с ним форма обретения человеком своего статуса в целокупной действительности, смыслоопределение, становящееся основой человеческой жизни; оно предшествует всем человеческим расчетам и действиям и без него человек не смог бы ни рассчитывать, ни действовать, поскольку он может это делать лишь находя в этом для себя смысл. И в самом деле, человек жив не единым хлебом конструируемое, он жив как человек, в самом подлинном измерении своего человеческого бытия, — словом, любовью, смыслом. Смысл — это хлеб, благодаря которому человек существует в подлинности своего человеческого бытия. Без слова, без смысла, без любви он попадает в ситуацию невозможности больше жить, даже если у него земной комфорт и избыток. Кто не знает, как часто среди предельного избытка возникает это «не могу больше»? Но смысл не есть нечто производное от знания. Стремиться получить его таким образом, то есть в рамках доказывающего и конструирующего знания, подобно абсурдной попытке Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы. Мне кажется, абсурдность этой истории очень точно изображает основную человеческую ситуацию. Никто сам себя не вытащит из болота недостоверности и невозможности жить, не вытащим мы себя также и с помощью цепи умозаключений, с помощью некоего «cogito, ergo sum», как мог еще думать Декарт. Сконструированный смысл, в конце концов, вовсе не смысл. Смысл, то есть почва, на которой может стоять и жить вся наша экзистенция, не может быть сконструирован; он может быть только обретен.
________________________________________
Тем самым мы одновременно подошли к анализу текста, которым мы будем руководствоваться во всех наших рассуждениях, — текста «Апостольского Символа веры», который с самого начала был «введением в христианство» и обзором его основных положений. Текст этот начинается знаменательно: «Верую...» Не стоит сразу же подробно разъяснять смысл этого слова. Мы не станем также преждевременно задаваться вопросом, почему это главное слово — «Верую» — входит в состав чеканной формулы, которая извлечена из богослужебного контекста и в которой оно связано с содержанием другого рода. Оба контекста, а именно — форма богослужения и содержательные определения, придают смысл
этому короткому слову «верую». И наоборот, этим «верую» держится и формируется все последующее, и само богослужение. Тем не менее, мы должны временно оставить оба вопроса, чтобы поставить проблему радикальнее. Необходимо со всей принципиальностью выяснить, какую позицию вообще предполагает то обстоятельство, что христианская экзистенция изначально и преимущественно выражается глаголом «верую», а средоточие всего христианства определяется тем, что оно есть «вера». Без особых размышлений мы полагаем нередко, что «религия» и «вера» — почти одно и то же, и каждую религию справедливо называть «верованием». На самом же деле это правильно лишь до определенной степени. Нехристианские религии часто и именовали себя иначе, и полагали центр тяжести в другом. Так, Ветхий Завет в целом характеризовался не понятием «вера», а понятием «закон». Первичным для него является уклад жизни, в котором акт веры получает, разумеется, все большее значение. Римская религиозность опять-таки понимала religio преимущественно как практику соблюдения определенных ритуальных форм и обычаев. Для нее не было решающим связывать акт веры со сверхъестественным. Можно было остаться верным ей и при полном отсутствии такого акта. Так как по сути она является системой обрядов, соблюдение этих обрядов и есть, собственно, самое главное. Это можно проследить во всей истории религий. Однако этого указания достаточно, чтобы понять, насколько недостаточно выражается сущность христианства в самых словах символа веры. Оно показывает, что именно вера дает имя христианскому отношению к действительности. Поэтому наш вопрос становится еще более неотступным: что за позиция подразумевается словом «верую»? И еще: почему нашему личному Я столь трудно войти в это «Я верую»? Почему нам кажется почти невозможным отождествлять наше нынешнее Я — у каждого свое, обособленное от Я других людей и не могущее с ними разлучиться — с тем Я, которое предопределено и сформировано поколениями, с тем Я, которое звучит в «Я верую»?
(...)
Вера в том смысле, в каком утверждает ее Символ — это не некая ущербная форма знания, не некое мнение, которое можно было бы или нужно было бы еще преобразовывать в форму конструирующего знания. Вера есть существенно иная форма духовного отношения, особая и самостоятельная форма, которая не может быть ни сведена к упомянутому знанию, ни выведена из него. Вера относится не к сфере конструируемого и сконструированного, хотя и касается ее, а к сфере фундаментальных человеческих решений, от принятия которых нельзя уклониться и которые по сути своей могут совершаться только в одной форме. Эту-то форму и называем мы верой. Необходимо, я думаю, понять со всей ясностью, что каждый человек должен в той или иной форме занять определенную позицию в сфере фундаментальных решений, и никто не может сделать иначе, чем в форме некой веры. Существует круг вопросов, которые не допускают иного ответа, чем ответ веры, и ни один человек не может миновать эти вопросы. Каждый человек так или иначе должен «веровать».
(...)
После этого небольшого отступления вернемся назад и, подводя итоги, зададим еще раз вопрос: что, собственно, такое вера? Теперь мы можем ответить: это не сводимая к знанию и несоизмеримая с ним форма обретения человеком своего статуса в целокупной действительности, смыслоопределение, становящееся основой человеческой жизни; оно предшествует всем человеческим расчетам и действиям и без него человек не смог бы ни рассчитывать, ни действовать, поскольку он может это делать лишь находя в этом для себя смысл. И в самом деле, человек жив не единым хлебом конструируемое, он жив как человек, в самом подлинном измерении своего человеческого бытия, — словом, любовью, смыслом. Смысл — это хлеб, благодаря которому человек существует в подлинности своего человеческого бытия. Без слова, без смысла, без любви он попадает в ситуацию невозможности больше жить, даже если у него земной комфорт и избыток. Кто не знает, как часто среди предельного избытка возникает это «не могу больше»? Но смысл не есть нечто производное от знания. Стремиться получить его таким образом, то есть в рамках доказывающего и конструирующего знания, подобно абсурдной попытке Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы. Мне кажется, абсурдность этой истории очень точно изображает основную человеческую ситуацию. Никто сам себя не вытащит из болота недостоверности и невозможности жить, не вытащим мы себя также и с помощью цепи умозаключений, с помощью некоего «cogito, ergo sum», как мог еще думать Декарт. Сконструированный смысл, в конце концов, вовсе не смысл. Смысл, то есть почва, на которой может стоять и жить вся наша экзистенция, не может быть сконструирован; он может быть только обретен.