На самом деле Хэйан страшен не тем

что кто-то вроде Садамори мог зарезать несколько женщин, и ему ничего за это бы не было. Это кагбэ нормальный уровень средневекового зверства, и на больше чем анекдот (в старинном смысле этого слова) из самурайской жизни не тянет.

То есть, такие вещи происходили. Еще и не такие происходили. Описанное в "Муках ада" Акутагавы прекрасно вписывалось в общий фон - как случай опять же из ряда вон выходящий, но в своей из ряда вон выодящести никого не шокирующий. То есть, шокирующий - но в том смысле, что "Ах, как велик был покойный Великий Министр Хорикава - не нам чета!".

Когда я перебирала кандидатов на роль Великого Министра Хорикавы, я остановила свой выбор на Фудзивара Мотоцунэ, человеке, который чуть не спалил родную сестру, когда ее хотел увезти поэт Аривара Нарихира:

"Неизвестно, при каких обстоятельствах сия императрица вошла во дворец. В то время, когда она содержалась еще в сокрытых от глаз покоях, средний военачальник, тю:дзё: Аривара тайком увез ее и спрятал, а ее старшие братья министр Мотоцунэ и старший советник дайнагон Куницунэ и другие — а случилось это давно, они тогда были молоды — пустились в путь, чтобы вернуть ее, а она сложила: “И молодой супруг мой сокрыт здесь, здесь и я скрываюсь...”

"Оокагами" умалчивает о том, что в этот момент братцы-Фудзиварцы хотели поджечь траву и лес: "так не доставайся же ты никому!". Не оттого, что авторы боятся бросить тень на имя рода Фудзивара - а потому что пересказывать эту историю дословно смысла нет: она известна очень широко, "Исэ-Моногатари" к моменту написания "Оокагами" - признанная классика:

"С моей стороны непозволительно рассуждать о таких событиях. Но все люди знают о том, что было. Разве есть еще кто-нибудь в наши дни, кто не помнил бы “Собрание старых и новых песен Японии” или Исэ моногатари. Говорят, что “Тоскливые мечты о той, которую не могу сказать, что “вижу” тоже написано, когда эти двое были близки. Он записал все это для последующих времен, а был он человек с причудами. Как изящна и увлекательна — не то, что сейчас — была жизнь в старину! — так говорил Ёцуги и, казалось, он сейчас рассмеется, церемонность исчезла, он держался с великой скромностью".

"Человек с причудами" - сказано об Ариваре, который любил будущую императрицу - а не о ее брате, который готов был ее сжечь вместе с незадачливым женихом. Мог ли такой человекспалить дочь художника Ёсихидэ и остаться после этого объектом всеобщего восхищения? Запросто. Вообще, Хэйан - пркрасная декорация для разыгрывания сцен вполне готических, недаром Юмэмакура Баку избрал именно время Сэймэя для своих рассказов.

Так вот, ужоснах Хэйанской эпохи были вовсе не в том, что кто-то кое-где у нас порой проявлял жестокость. Эпоха Сражающихся Княжеств, когда жестокости было значительно больше, меня пугает мало. Наверное, мне трудно будет это объяснить - но меня страшат не столько "задворки" Хэйана, где первые самураи уже начинали резаться напропалую, сколько именно сама Столица с ее культом приличия и утонченности. Нам сложно дежа представить, насколько зарегулированной была жизнь людей в то время. Ситуация программировала человека полностью и, войдя в нее, невозможно было выйти, не проделав всех положенных па:

А еще однажды было: Абэ но Сэймей пошел в жилище к человеку по имени архиепископ Канчё из Хиросавы. Там было много молодых придворных и послушников, и все они пытались о чем-нибудь завести разговор с Сэймеем. И так как все присутствовавшие были о нем наслышаны, то содержанием разговора, естественно, стало "искусство". Нашелся и один человек, который откровенно спросил:
- Говорят, ты используешь сикигами, служебных духов. А вот, например, можно ли с их помощью убить человека?
- Изволите нагло допытываться о тайнах, касающихся моего ремесла? - нарочно сделав страшные глаза, заглянул в лицо задавшему вопрос придворному, должно быть, Сэймей. И слегка насладившись возникшим в глазах того испугом, - Нет, так просто человека убить не возможно… - улыбнувшись, успокоил придворного, и, наверное, прибавил вот так:
- Хотя, вообще-то, есть много способов…
- В таком случае, получается, что маленькое насекомое - просто, так? - подал голос другой придворный.
- Ну… да… - когда Сэймей так ответил, на край садика прискакали пять или шесть жаб.
- Можешь убить одну из них? - спросил придворный.
- Да. Но, убивать - это одно…
- Что-нибудь не так?
- Я могу убить, но я не могу вернуть к жизни, понимаете? Бесцельное убийство - преступление.
- Ну, хоть одну!
- Я тоже хочу увидеть!
- И я!
- И я! - придворные и послушники собрались вокруг. Глаза у всех глаза горели от любопытства: не по слухам, а на самом деле насколько же, в конце концов, велико искусство Сэймея? И такие были у них взгляды, что любая отговорка Сэймея, отказ использовать "искусство" сами по себе стали бы поводом для разговоров: "Этот человек вовсе не таков, как о нем говорят".
Сэймей обвел пристальным взглядом их лица, и коротко буркнув: "Вы заставляете меня совершить преступление…", - протянул правую руку. Он сжал кончиками белых пальцев один листок из свежо зеленеющей кроны плакучей ивы, свисавшей с навеса, и небрежно оторвал. Подбросив этот листок в воздух, пропел заклятие.
Ивовый листок поплыл в пространстве и легко спланировал на спину одной из жаб. Раздался чавкающий звук. Жаба лопнула. Ошметки ее тела и внутренности разлетелись вокруг.
"Послушники все цветом побледнели и ужасом ужаснулись" - передают "Рассказы о древности".

Вот и я тоже ликом бледнею и ужасом ужасаюсь, когда думаю о мире заводных кукол, подчиненных традициям и церемониалу, и даже любовь испытывающих согласно поэтическому шаблону. Потому что в этом мире даже поэжт не волен выбирать эпитета: зачем, если уже давно ясно, что горы непременно - "с распростертыми подножьями", а если что-то черно - то обязательно "как ягоды шелковицы".

 Оттого мне и дороги проявления человечности - даже такие, как швыряние битой посудой в исполнении императрицы Анси. Меня радует почти все, что выходит за рамки церемониала и обычая.